Флорин Xoleric

- О, папа, оно прекрасно! – повторила Лизианна. – Правда, я актриса?

На розовом ворсистом ковре валялись сотни баночек, коробочек и кисточек. У дальней стены было прибрано. Там стоял гримерный столик. Девять лампочек вмонтировано в толстую деревянную раму, обрамляющую зеркало. В гримерной нет места теням, свет слепил глаза.

- Лиза, конечно, ты – актриса, – ложь.

- Папа, сколько раз я просила не называть меня так! Я теперь – Лизианна! – Она курила. Сигарета, зажатая меж тонких белых пальцев, горько дымила; работало два вентилятора, стоявших по обе стороны стола, и запах едва чувствовался. На ней был шелковый        розовый халат с вышитой розой на спине – подарок матери.

- Я понял, доча. Только говори, пожалуйста, тише.

- Как хочу, так и буду говорить! – Она глубоко затянулась. – Глупый, ты, папка, а стол хороший. Спасибо. – Лиза вскочила, звонко чмокнула меня в щеку и выбежала из гримерной. – Сейчас вернусь!

Я ждал. На смертном одре Маша предупреждала меня: Лиза – наша горячо любимая дочь (и «наша», и «горячо любимая» – до смерти жены)  – настоящая соковыжималка. Я для нее – апельсин. Один из тех, что всегда лежат в блюде на сцене, когда она выступает. Что она там делает, я не знал. Никогда не сидел по ту сторону занавеса, на местах зрителей. Скольким она дала, чтобы, наконец, попасть на сцену?

Задолго до Маши я встречался с одной девочкой – Розой. Они с Лизой одинаково бледные, подумал я. Я не мог с ней расстаться, мне нужен был повод, причина, чтобы избавиться от нее. Пьяными ночами, когда за маленьким круглым столиком на кухне велись самые важные разговоры молодости, я рассказывал друзьям о наших отношениях, они смеялись. Говорили: Просто исчезни из ее жизни, ты слишком много грузишься. У Розы сын, ей повезло.

Лиза вернулась. Она поправила халат и села, вертя задницей на круглом стуле. На подоле я увидел свежие пятна, стало противно.

- А где ты его купил? – Я хотел соврать что-нибудь, но не успел. – Хотя, подожди, я позову Марка. Хочу, чтобы он послушал.

Марк – тощий бледный очкарик, но главный режиссер. Не его ли это пятна на халате моей жены? Марк встал в противоположном углу гримерки, у двери. Лиза стала наносить большой кистью белую пудру на лицо.

- Так, где ты его купил, пап?

- Ну-у… - На секунду я замялся: как правдоподобнее солгать, но потом быстро взял себя в руки. – Сразу как ты дала мне деньги…

Лиза перебила меня:

- Лучше начну я, пусть Марк послушает. Марк, после первого выступления я сразу вернулась сюда. Я так устала, так устала, от меня просто пар валил. А на столе лежал сюрприз: восемь конвертов, в каждом по нескольку тысяч. Потом в комнату вошли восемь парней и лично поблагодарили меня за прекрасное выступление. Им понравилось, как я вжилась в роль, представляешь?

Марк нахмурился, я ухмыльнулся. Он не знает, что из гримерки его «звезды» я выносил ведро, полное использованных «резинок».

- В детстве у меня была мечта: стать актрисой. А на первые деньги я обещала себе, что куплю гримерный столик. Я дала деньги папе, и он достал эту прелесть. – Она раскинула руки в жесте «давай обнимемся» и посмотрела прямо в зеркало. Клянусь, в самую его суть. – Оно волшебное, правда ведь, Марк?

Мне показалось, что зеркало мигнуло.

Марк ухмыльнулся, я с облегчением выдохнул: лгать не пришлось. Лгать – это тяжело.

Лиза быстро что-то щебетала, но я ее не слушал.

Мы с Машей познакомились в кинотеатре «Лента» в восемьдесят седьмом. По моей просьбе в шкафу всегда висело море платьев – красные, черные, с открытой спиной, с глубоким декольте – самые разные. Но в тот вечер ее строгий серый костюм только привлек меня. Она шла под руку с каким-то прилизанным высоким парнем.

После университета (пять с половиной лет, смытых в унитаз) я устроился работать водителем грузовика. Развозил упаковки газированных напитков по магазинам, барам, киоскам. Ракетостроителям столько не платили, диплом мне удалось продать за месячную зарплату бомжа – отдал даром.

И вот вхожу я – синие протертые джинсы Левайс, купленные на премию мэра за заслуги в учебе, белая майка с огромным потным пятном на спине, а в руках упаковка Спрайт весом восемь килограмм – через черный вход, а мерзкий падлюга, прижав Машу к стене, зажав ее визжащий рот одной рукой, другой расстегивает брюки. Мне никогда не забыть ее бледного заплаканного личика. Кровавое месиво на месте лица парня забылось очень быстро.

В девяносто третьем родилась Лиза. Хотелось бы мне сказать, что мы чувствовали, предвидели, что с этим ребенком нам придется повозиться, хотелось бы, но не могу. Счастье, наступившее вслед за пятилетними попытками зачать ребенка, вскружило нам голову, как и любым родителям. Первые шаги Лиза сделала в одиннадцать месяцев. К трем годам она научилась говорить: Мама, я люблю тебя, дай конфетку, пожалуйста и Я покакала, пап! В шесть выпал первый зубик – на детских фотографиях у Лизы довольное лицо, широкая улыбка и черная брешь в ровном молочном заборе.

До шестнадцати лет Лиза исправно ложилась спать в девять вечера, нигде не задерживалась, всех ее друзей мы знали. Она посещала английский по средам и пятницам, танцы три раза в неделю (и не упомнишь, в какие дни), рисование по субботам. С двенадцати до пятнадцати у них с Машей случилось несколько конфликтов на почве взросления, как говорила моя жена. Маша тяжело переживала каждую ссору.

В шестнадцать классный руководитель Лизы (она уже тогда просила называть ее Лизианной) вызвал нас с Машей к себе. Обтянутый сухой кожей скелет по имени Мария Денисовна держал в руке целлофановый пакет, полный белого порошка. Маша до последнего убеждала меня, что это – перемолотый мел – просто шутка. Кокаин. Старая стерва получила свои сто тысяч за молчание, порошок смыли в унитаз. Лицо Кири – парень не первый год толкал наркотики подросткам – превратилось в кровавое месиво. Второе в моей жизни. С Лизой я поговорил – не помогло. Крепко отлупить у меня не было сил: Маша – моя жизнь – легла в больницу, я был в отчаянии. Она умерла через год: на нервной почве у нее развилась какая-то гадость. Последними словами Маши были: Представь, что идешь по аду в футболке, пропитанной бензином. Не сдавайся. Я тогда подумал: интернет (настоящий сортир пахучих цитат: сиди да вылавливай) дал дуракам возможность общаться с нормальными людьми.

Может, мы были плохими родителями? Хорошие родители – это, наверное, что-то вопиюще напрягающее, пережитки маленьких себя, такие наверняка сами татуируют своих детей, курят с ними травку в подвале и читают на ночь Лавкрафта с его обезличенными зубастыми вагинами и их богами. Чушь собачья. Или ребенок ценит родителей, или нет!

Я вернулся в реальность из-за повисшей в воздухе плотной тишины.

Пока воспоминания осиным роем кружились в моей голове, жаля снова и снова, Лиза привела себя в порядок: красные тени покрывали веки; красная помада – губы; бледная кожа искрила в свете ламп. Лицо Лизы исказила гримаса. Мне стало не по себе. Я перевел взгляд на Марка, он стоял, запрокинув голову, в ушах торчали белые ракушки наушников.

И вот тогда Лиза заплакала. Плач рос, как растет ребенок – быстро, вскоре превратившись в визг, который могут издавать только женщины. Она рванула прочь от столика, опрокинув стул, упала, схватила Марка за ногу, поднялась и выбежала из гримерной. Мне показалось, зеркало снова моргнуло. Марк только сейчас вытащил свои затычки из ушей и в недоумении проводил убегающую пассию.

Я подошел к столу, не обращая внимания на крики (Вова, Вова, зайди сюда, оставь ее!).

Брошено