-
О, папа, оно прекрасно! – повторила Лизианна. – Правда, я актриса?
На
розовом ворсистом ковре валялись сотни баночек, коробочек и кисточек. У дальней
стены было прибрано. Там стоял гримерный столик. Девять лампочек вмонтировано в
толстую деревянную раму, обрамляющую зеркало. В гримерной нет места теням, свет
слепил глаза.
-
Лиза, конечно, ты – актриса, – ложь.
-
Папа, сколько раз я просила не называть меня так! Я теперь – Лизианна! – Она
курила. Сигарета, зажатая меж тонких белых пальцев, горько дымила; работало два
вентилятора, стоявших по обе стороны стола, и запах едва чувствовался. На ней
был шелковый розовый халат с
вышитой розой на спине – подарок матери.
-
Я понял, доча. Только говори, пожалуйста, тише.
-
Как хочу, так и буду говорить! – Она глубоко затянулась. – Глупый, ты, папка, а
стол хороший. Спасибо. – Лиза вскочила, звонко чмокнула меня в щеку и выбежала
из гримерной. – Сейчас вернусь!
Я
ждал. На смертном одре Маша предупреждала меня: Лиза – наша горячо любимая дочь
(и «наша», и «горячо любимая» – до смерти жены) – настоящая соковыжималка. Я для нее –
апельсин. Один из тех, что всегда лежат в блюде на сцене, когда она выступает. Что
она там делает, я не знал. Никогда не сидел по ту сторону занавеса, на местах
зрителей. Скольким она дала, чтобы, наконец, попасть на сцену?
Задолго
до Маши я встречался с одной девочкой – Розой. Они с Лизой одинаково бледные,
подумал я. Я не мог с ней расстаться, мне нужен был повод, причина, чтобы избавиться
от нее. Пьяными ночами, когда за маленьким круглым столиком на кухне велись
самые важные разговоры молодости, я рассказывал друзьям о наших отношениях, они
смеялись. Говорили: Просто исчезни из ее
жизни, ты слишком много грузишься. У Розы сын, ей повезло.
Лиза
вернулась. Она поправила халат и села, вертя задницей на круглом стуле. На
подоле я увидел свежие пятна, стало противно.
-
А где ты его купил? – Я хотел соврать что-нибудь, но не успел. – Хотя, подожди,
я позову Марка. Хочу, чтобы он послушал.
Марк
– тощий бледный очкарик, но главный режиссер. Не его ли это пятна на халате
моей жены? Марк встал в противоположном углу гримерки, у двери. Лиза стала
наносить большой кистью белую пудру на лицо.
-
Так, где ты его купил, пап?
-
Ну-у… - На секунду я замялся: как правдоподобнее солгать, но потом быстро взял
себя в руки. – Сразу как ты дала мне деньги…
Лиза
перебила меня:
-
Лучше начну я, пусть Марк послушает. Марк, после первого выступления я сразу
вернулась сюда. Я так устала, так устала, от меня просто пар валил. А на столе
лежал сюрприз: восемь конвертов, в каждом по нескольку тысяч. Потом в комнату
вошли восемь парней и лично поблагодарили меня за прекрасное выступление. Им
понравилось, как я вжилась в роль, представляешь?
Марк
нахмурился, я ухмыльнулся. Он не знает, что из гримерки его «звезды» я выносил
ведро, полное использованных «резинок».
-
В детстве у меня была мечта: стать актрисой. А на первые деньги я обещала себе,
что куплю гримерный столик. Я дала деньги папе, и он достал эту прелесть. – Она
раскинула руки в жесте «давай обнимемся» и посмотрела прямо в зеркало. Клянусь,
в самую его суть. – Оно волшебное, правда ведь, Марк?
Мне
показалось, что зеркало мигнуло.
Марк
ухмыльнулся, я с облегчением выдохнул: лгать не пришлось. Лгать – это тяжело.
Лиза
быстро что-то щебетала, но я ее не слушал.
Мы
с Машей познакомились в кинотеатре «Лента» в восемьдесят седьмом. По моей
просьбе в шкафу всегда висело море платьев – красные, черные, с открытой
спиной, с глубоким декольте – самые разные. Но в тот вечер ее строгий серый
костюм только привлек меня. Она шла под руку с каким-то прилизанным высоким
парнем.
После
университета (пять с половиной лет, смытых в унитаз) я устроился работать
водителем грузовика. Развозил упаковки газированных напитков по магазинам,
барам, киоскам. Ракетостроителям столько не платили, диплом мне удалось продать
за месячную зарплату бомжа – отдал даром.
И
вот вхожу я – синие протертые джинсы Левайс,
купленные на премию мэра за заслуги в учебе, белая майка с огромным потным
пятном на спине, а в руках упаковка Спрайт
весом восемь килограмм – через черный вход, а мерзкий падлюга, прижав Машу
к стене, зажав ее визжащий рот одной рукой, другой расстегивает брюки. Мне
никогда не забыть ее бледного заплаканного личика. Кровавое месиво на месте
лица парня забылось очень быстро.
В
девяносто третьем родилась Лиза. Хотелось бы мне сказать, что мы чувствовали,
предвидели, что с этим ребенком нам придется повозиться, хотелось бы, но не
могу. Счастье, наступившее вслед за пятилетними попытками зачать ребенка,
вскружило нам голову, как и любым родителям. Первые шаги Лиза сделала в
одиннадцать месяцев. К трем годам она научилась говорить: Мама, я люблю тебя, дай конфетку, пожалуйста и Я покакала, пап! В шесть выпал первый зубик – на детских
фотографиях у Лизы довольное лицо, широкая улыбка и черная брешь в ровном
молочном заборе.
До
шестнадцати лет Лиза исправно ложилась спать в девять вечера, нигде не
задерживалась, всех ее друзей мы знали. Она посещала английский по средам и
пятницам, танцы три раза в неделю (и не упомнишь, в какие дни), рисование по
субботам. С двенадцати до пятнадцати у них с Машей случилось несколько
конфликтов на почве взросления, как говорила моя жена. Маша тяжело переживала
каждую ссору.
В
шестнадцать классный руководитель Лизы (она уже тогда просила называть ее
Лизианной) вызвал нас с Машей к себе. Обтянутый сухой кожей скелет по имени
Мария Денисовна держал в руке целлофановый пакет, полный белого порошка. Маша
до последнего убеждала меня, что это – перемолотый мел – просто шутка. Кокаин.
Старая стерва получила свои сто тысяч за молчание, порошок смыли в унитаз. Лицо
Кири – парень не первый год толкал наркотики подросткам – превратилось в
кровавое месиво. Второе в моей жизни. С Лизой я поговорил – не помогло. Крепко
отлупить у меня не было сил: Маша – моя жизнь – легла в больницу, я был в
отчаянии. Она умерла через год: на нервной почве у нее развилась какая-то
гадость. Последними словами Маши были: Представь,
что идешь по аду в футболке, пропитанной бензином. Не сдавайся. Я тогда подумал:
интернет (настоящий сортир пахучих цитат: сиди да вылавливай) дал дуракам
возможность общаться с нормальными людьми.
Может,
мы были плохими родителями? Хорошие родители – это, наверное, что-то вопиюще
напрягающее, пережитки маленьких себя, такие наверняка сами татуируют своих
детей, курят с ними травку в подвале и читают на ночь Лавкрафта с его
обезличенными зубастыми вагинами и их богами. Чушь собачья. Или ребенок ценит
родителей, или нет!
Я
вернулся в реальность из-за повисшей в воздухе плотной тишины.
Пока
воспоминания осиным роем кружились в моей голове, жаля снова и снова, Лиза
привела себя в порядок: красные тени покрывали веки; красная помада – губы;
бледная кожа искрила в свете ламп. Лицо Лизы исказила гримаса. Мне стало не по
себе. Я перевел взгляд на Марка, он стоял, запрокинув голову, в ушах торчали
белые ракушки наушников.
И
вот тогда Лиза заплакала. Плач рос, как растет ребенок – быстро, вскоре
превратившись в визг, который могут издавать только женщины. Она рванула прочь
от столика, опрокинув стул, упала, схватила Марка за ногу, поднялась и выбежала
из гримерной. Мне показалось, зеркало снова моргнуло. Марк только сейчас
вытащил свои затычки из ушей и в недоумении проводил убегающую пассию.
Я
подошел к столу, не обращая внимания на крики (Вова, Вова, зайди сюда, оставь
ее!).
Брошено